киноварные, оливковые, белобрюхие, черные, голубые. При шкерке этих красивых рыб один укол о спинную колючку может стоить зеваке пальца – яд с колючки сначала вызовет легкое покраснение, ранку начнет саднить, а спустя месяц беспрерывных мучений страдалец сам будет умолять судового пилюлю оттяпать уже ненужную, почти отгнившую фалангу.

Севернее мексиканцев, в Аляскинском заливе, американцы и канадцы ставили глубоководные яруса на палтуса, а ближе к берегу, недалеко от речных устьев, брали нерку и полуцентнерную чавычу, которую американцы называют императорским лососем, а японцы – князем лососей.

Весь океан лежал перед Бессоновым без штормов, он дарил своим нахлебникам ночь покоя от края и до края. А назавтра опять дунет где-нибудь в гнилом углу, потянутся длинные валы с белыми барашками. Где-то в Микронезии завьются спирали тайфуна и пойдут мести через весь океан: кому-то сокрушат все лантухи на палубе; кого-то посадят на камни; повыкидывают на берег десятки джонок, и джонки будут все как одна без команд, а сколько должно быть в этих командах бедолаг – сотня, две? – по китайским меркам все едино; а еще какому-нибудь гиганту замкнут электропроводку своей соленой коварной водицей, и не спасет его гигантизм: пожар на судне в тайфун – особая страсть, особая жуть. Полетит сквозь ураган, затрубит на полпланеты заполошное, уже не имеющее смысла SOS. И только один матросик, в отличие от других мечущихся, спасающихся, все будет правильно делать на полыхающем судне: он забьется на корме в щель за траловой лебедкой и станет выть в ураган, в рев урагана и пожара, не слыша собственного воя и только догадываясь, что все правильно, не сбиваясь, будет орать он в эту бушующую вселенную: «Господи! Будь же милостив ко мне, грешному! Ведь Ты – Бог рыбаков! Ведь Иаков и Иоанн Зеведеевы, и Андрей, брат Симона-Петра, и сам Симон-Пётр были рыбаками!.. Пресвятая Дева Мария! Не отвернись от меня!.. И ты, святая Варвара, покровительница рыбаков, уйми бурю… Я – всего лишь маленький анчоус, пугливый рак-отшельник, водяная блоха перед вами, но ведь я – рыбак…»

«И что же это? – думал Бессонов, созерцающий ночные промысловые огни в море. – Война – не война? И если не война, то почему же столько пота, крови, жертв?..» И не хотелось ему знать и верить, что весь этот трагизм, величие, эти бесчисленные смерти людей, и рыб, и морского зверя – все это ради того только, чтобы где-то на дымной кухне хозяйка, левым глазом уставившись в пошлую мыльную оперу, могла бросить на раскаленную сковородку нарезанную рыбу. Неужели апофеоз грандиозной океанической трагедии – сковорода с кусками всех этих горбуш, макрелей, палтусов, трески?.. Там, на сковороде, на убогом жертвеннике, в горячей пене растительного масла умрет трагедия, умрет величие…

* * *

Кунгас вернулся к полудню. Рыбаки, заслышав удаленную трескотню, вышли на берег, будто больше месяца не видели никого. Издали казалось, что кунгас еле ползет, увязая в синеве, и он иногда почти исчезал, проваливался в океан. Но медлительность его была кажущейся, ручка газа – отвернута до упора, и кунгас, описав широкую дугу по заливу, проскочил мимо камней и почти со всего хода выскочил носом на песчаный пляж далеко от барака.

– Эк его, родимого, занесло, – вырвалось у Свеженцева. – Видать, совсем глазомер перекосило.

Рыбаки, глядя на такую удалую швартовку, матерясь, побежали к кунгасу. Бессонов же, еле сдерживая злое нетерпение ринуться следом, пошел неторопливо, закуривая на ходу и с прищуром наблюдая издали, как выгружались из кунгаса. Миша полез с кормы, от мотора, запнулся, упал в кунгас, но опять встал, неуклюже перевалился через борт, угодил кедами в воду и, размахивая руками, что-то выкрикивая приближающимся рыбакам, пошел им навстречу. Витю не было видно, только поднялась над бортом на секунду белобрысая голова, и ее тут же заслонили спины Свеженцева и Валеры.

Миша, краснолицый, шатающийся, выгреб на берег и возник перед Бессоновым, лыбился беззубым ртом. Бессонов походя пихнул его растопыренной пятерней в грудь так, что Миша плюхнулся на песок. От кунгаса спешил перепуганный Свеженцев.

– Андреич, они двигун привезли, привезли, ты сильно не злись, они ничего, ты на них не злись, на уродов…

Бессонов думал, что и правда злиться особых причин нет: то, что они приедут пьяные, что любой другой приехал бы таким же, было известно заранее; главное – дело сделали. Свеженцев семенил рядом, цеплялся за рукав, и Бессонов чуть ли не волок его за собой, как будто отец тащил за руку капризничающего подростка с наклеенной на лицо бутафорской бородкой. Первое, что он отметил про себя, подойдя к кунгасу, – что мотор они и правда привезли. «Москва» – не «Вихрь», слабоват, но для кунгаса-трехтонника сгодится.

В кунгасе на дне, на коробках, наверное, с провиантом и куревом, небрежно прикрытых брезентом, на коленях, согнувшись и лицом ткнувшись в брезент, беспамятно лежал Витёк. Его тормошила и терла крепкий его белесый загривок Таня Сысоева. Она ошалело посмотрела на Бессонова, заулыбалась с пьяной придурковатостью и с той пьяной кокетливостью, от которой в трезвых мужчинах может закипеть особая злоба, смешанная с омерзением, промямлила:

– Семён Андреич, а мы приехали… Ну не ругайся…

Бессонов показал Свеженцеву и Валере пальцем на мотор. Один из них проворно полез в кунгас, рванул мотор на живот, а Бессонов, уже не глядя на дальнейшее, пошел назад. У порога он еле совладал с собой, закурил новую сигарету, держал ее в трясущейся руке и еще не ругался, еще не было слов, задавленных бешенством. Ругаться он начал чуть позже, когда немного поостыл:

– Бабу на тоню привез!.. Щенок… На Тятинский рейд щенка! До конца путины! А сучку – назад! Пешком, по отливу!..

Свеженцев услужливо пытался сунуться со своим словом:

– Мотор после капиталки, Андреич, считай, новый, ну и ну, а, живем…

– Не суетись, Эдик!.. – Бессонов грозно смотрел на него. – Этих в дом ни ногой, отсыпаться на улице… И чтобы не видел я их, иначе не отвечаю за себя. Обоих на Тятинский рейд завтра же. И сучку в дом ни ногой. Чтобы запаха не было…

– Все сделаем, сделаем, Андреич, будь спокоен…

По своему обещанию Бессонов утром отправил Витька и Мишу на Тятинский рейд, третьим и старшим отправил с ними Свеженцева. А Тане, уже израсходовав злость, сказал:

– Жди оказии, с первым пароходом, с первым трактором… В какую бы сторону они ни шли…

К обеду с кунгасом пришли сменившиеся Удодов и Жора. Почти без промедления рыбаки вышли к неводам, и про Таню забыли. Но к ночи, когда вернулись с моря, на столе вместо слипшегося Валериного «лацубера» или «бурмешлака» дымились пышные котлеты из горбуши и взбитая картошка-пюре с подливой, а к чаю были поданы долгожданные блинчики с икрой и тушенкой.

Со следующего утра Валера совсем не занимался кухней – стаскивал к берегу и сваливал в кучи валуны, их увозили на кунгасе ко второму неводу и крепили садок.

Оказии не было три дня, и Таня, незаметная, беззвучная, стала невольно вживаться в их пространство. В бараке стали проявляться запахи жилого дома, и как-то незаметно появилось плотное одеяло, пологом отгораживающее угловые нары. Повязанная темной косынкой, она при появлении Бессонова совсем умолкала, опускала глаза и старалась уйти. «Вот же стерва…» – думал он вяло. Но однажды поймал себя на том, что в неурочный час, не во время утреннего обязательного суеверного ритуала, а просто так, к обеду, взял словно бы машинально квадратное зеркальце с полки да и стал с особым нелепым пристрастием, – в котором сквозило что-то полузабытое, что, бывает, рождается в человеке чуть ли не на сломе мальчишеских лет, что-то чересчур уж самокритичное, – рассматривать свою обветренную осунувшуюся рожу. Да пока опомнился, пока бросил зеркальце на полку, успел пересмотреть, переварить увиденное: лицо заросло будто мхом, лицо-пустошь, словно обитал он долгое время в глухом скиту, одичавший, впалые глаза смотрели тускло. Тело провоняло потом, ни разу с начала путины еще не устроил постирушки, оттого и одежда твердела, колянела до хруста, когда высыхала над буржуйкой. Да и сам он отвердел, сгорбился и давно уже, вот до самого этого момента, не замечал себя. Вечером Бессонов принялся чиститься. Отправился на ручей с куском мыла – стирать бельишко, заодно и сам, раздевшись до трусов, вымылся, рычал на всю округу, в ухарстве не чуял холода. И только отвлеченно, равнодушно думал: «Простыну…» Однако не простыл.

А проделав все это, вдруг спросил себя: «Зачем?» Спросив же,